С тех пор, как я вернулся домой, меня все спрашивают:
— Ну расскажи, — говорят, — что там, как там?
А что я скажу? Война – это ад. Но есть такая профессия – убивать.
Мы не называли это войной. Она была у других. У правительственных войск, у революционеров, у сепаратистов и даже у соседних стран, решивших аннексировать чужой кусок земли.
Мы это называли «миротворческая операция на территории братской республики». Мы были не военные, мы были миротворцы.
Точно также нельзя было называть пропагандой то, что творилось в учебке. Это агитация. Но права на собственное мнения у нас не было.
Когда я подписывал контракт, – где, кстати, ни слова не было сказано о том, что я, оказывается миротворец, – активные военные действия уже практически прекратились. Но всё равно было страшно.
Нас отправили в столицу региона. Второй город страны. Наша задача, как оказалось, была небольшой: просто поддерживать порядок. В какой-то момент я даже поверил, что мы действительно прилетели, чтобы восторжествовал мир. Хотя я и молчал, патриотично помня об отсутствии права на мнение, но никак не мог избавиться от ощущения оксюморона: войной проложить путь к миру.
Большую часть времени мы находились в укреплённой базе в аэропорту. Занимались всем, чем угодно, но только не военными действиями. Тренировки, куда ж без них. Но куда чаще это строительные работы либо обслуживание.
Лично я был помощником повара. Но недобросовестным. В основном я просто чистил овощи. И вот однажды старший повар посмотрел, как я почистил картошку, срезал все ростки, которые я проигнорировал, собрал их в миску и поставил передо мной со словами:
— На, жри.
Я смотрю, удивляюсь, думаю: «Он что, рехнулся?». А потом он добавлял:
— Если ты жрать это не хочешь, зачем других заставляешь?
Ну это армия, — подумал я, — наверное, по другому здесь не получается. Так доходчивее, наверное.
Да и платили мне за это тогда в пределах четырёх тысяч за сутки. Это если не боевые. Если вдруг боевые, то все двенадцать. На то время это были нереально приличные деньги.
Чтобы получить боевые, достаточно просто постоять часовым на посту. Либо поучаствовать в безобидной перестрелке.
Как происходили безобидные перестрелки? Ну например, бывало, местные сумасшедшие перебарщивали с самогоном, доставали из-под пола отцовское ружьё и шли к стенам нашего лагеря судьбу на прочность проверять. Они что-то кричали нам, затем стреляли в воздух. Мы, конечно же, ничего не понимали, потому что не знали языка, и просто кричали что-то аналогично невнятное в ответ и симметрично стреляели вверх.
По итогу никто не пострадал, а оклад тройной. Не красота ли?
А в остальное время четыре тысячи за то, что ты тупо в картошке колупаешься, например. Или, например, таскаешь из стороны в сторону измазанную гуталином шину. Почему бы и нет?
И вот настал момент.
Набирали добровольцев в разведгруппу. Рвались все. Во-первых, тройной оклад с возможные дополнительными премиальными. Во-вторых, ты вроде как воевать прилетел, а занимаешься не пойми чем и скучно до невозможности. Меня, к счастью, взяли.
Наша задача была небольшой. В течение нескольких дней нам надо было прочесть территорию вокруг большого укреплённого пункта. Его держала организованная преступная группа. Местные сумасшедшие и бандиты. Сколотили банду на фоне гражданской войны.
Не сказать, что это было угрозой нам. Мы взяли бы штурмом это пункт за сутки. Но командование не стремилось за наградами и терять людей ради этого считалось глупым. Поэтому решили просто осадить этот пункт и ждать, когда они сами там передохнут с голоду, отсутствия воды и электричества. Ну или сдадутся.
Проблема была в том, что мы ждали, а они всё не дохли. Что-то было не так во всей этой истории. Вот и нас отправили разведать.
В нашей разведке не было ничего фантастического. Мы должны были переходить с одной точки на другую. Если бы видели аванпост противника, не приближались к нему, держали дистанцию, изучали, давали сведения на базу и двигались дальше.
Аэропорт – это всегда край города. С одной стороны мегаполис, с другой бескрайняя площадь пустой земли либо частный сектор, как было в нашем случае.
Все местные деревеньки были оставлены их жителями. Большинство покидало свои дома в спешке. Поэтому что-то оставалось. Чем, конечно, не могли не воспользоваться мародёры. Но это были не только вещи. Были оставлены и домашние животные.
Все существа на этой планете, как и люди, очень разные. Вот посмотришь на кота, ну чем-то похожи между собой, но каждый в отдельности такой уникальный, со своим характером и поведением.
Проходя мимо одной деревни к нам привязалась собака.
Это была очень глупая собака. Самая настоящая сука. Для неё никогда не было одного хозяина. Она готова была увязаться на любым, кто поделится с нею едой или приласкает. А могла увязаться и без этого.
Об истории этой собаки можно было только гадать. Её приветливость всем подряд посреди ожесточённой междоусобной войны оставалась для нас загадкой.
Мы представляли её судьбу следующим образом.
Скорей всего эта собака изначально была одинока. Чудом нашлась семья, решившаяся её приютить. Но в доме держать её не стали. Она обитала во дворе.
Приходили, наверное, к этой семье гости. По-любому приходили. Не могли не приходить. Собака выбегала при виде незнакомых ей людей и начинала лаять. А успокоившись, бросала свой дом, увязываясь за тем, на кого только что лаяла.
А потом в гости к этой семье, как и к миллионам других семей, пришла война. В общей суматохе, когда семья собиралась покидать свой дом на поиски убежища, скорей всего собака сорвалась за очередным прохожим. Вернувшись она обнаружила уже, что семьи больше нет. Ни у этого дома, ни у неё.
Когда наш отряд проходил через брошенные людьми дома, пёс прибился к нам. Эта деревня не представляла никакой стратегической ценности. Так что, скорей всего, собака впервые за долгое время увидела людей, которых не сопровождал шум войны.
Когда мы спросили командира:
— Что делать с собакой?
Он сказал только:
— Мне всё равно.
По-началу мы пытались отогнать её. Но она продолжала верно бежать за нами. Мы надеялись, вдруг прибьётся ещё к кому-либо. Поэтому, когда мы проходили мимо одного неброшенного дома, попросили местного мужика прикормить собаку, чтобы она осталась с ним.
Мужчина испугался нас, ведь мы символизируем для него войну в той же мере, что и любой другой человек с оружием в руках в этой стране. И страх этот заставил его подчиниться нам. Но стоило собаке только доесть объедки, она тут же помчалась за нами и догнала.
Это был тяжёлый путь. Мы шли через пустыни и горные лесные массивы. Всё препятствовало благополучному выполнению поставленных задач. Мы были дезориентированы. Мы то и дело, что боялись нарваться на вражеский патруль, аванпост или вовсе выйти к вражеской базе вплотную. Поэтому двигались максимально осторожно, пытаясь не выдавать своё месторасположение противнику.
Как вдруг собака завыла. Солдаты подбежали к ней, чтобы понять, что случилось. И когда подошёл уже я, всё было решено. Как оказалось, она провалилась под ловушку, устроенную местными жителями для диких животных. Что-то вроде самодельного капкана. И получила небольшую травму. Всё обошлось бы, если бы только не тот факт, что эта собака не прекращала скулить, как бы мы не пытались её успокоить.
Ко мне подбежал капитан, схватил меня за руку и подтянул к себе:
— Что это за … ?
— Но что я поделаю, товарищ капитан?
— Заставь её замолчать.
— Но как?
— Не знаю. Не моя проблема. Сделай что-нибудь. Прикончи её.
— Но как? — не прекращал повторять я.
— Мне насрать! Она больше не должна выть.
Как сейчас помню. Измученный растерянный взгляд солдат, окруживших меня. Они все смотрели на меня. И никто из них не знал, как поступить.
Я не торопился. Снял ремень, обкрутил вокруг шеи собаки и начал медленно сдавливать.
Вой собаки быстро стих. Она сопротивлялась как могла. Извивалась, билась, пыталась вырваться. Но тщетно. Лишь хрип изредка вырывался из её пасти. Пока и вовсе не пропал. Собака затихла и запрокинула морду.
Мы пошли дальше. В тот день никто из нас не произнёс ни слова.
Прочесав всю территорию, мы обнаружили, что известные нам прежде патрули и аванпосты давно брошены. У противника не осталось ресурсов, чтобы удерживать эти позиции. Получается, что усилия нашего командования увенчались успехом.
Но назад мы возвращались опустошёнными. Крик собаки, который мог бы привлечь потенциального противника, оказался помехой настолько же потенциальной. Это была смерть, смысла в которой не было. Но кто из нас мог об этом знать тогда?
К аэропорту мы вернулись почти под закат. Люди в прилегающих поселениях готовили ужин. Устав от войны, они без опаски выходили во дворы и вместе с семьёй и друзьями жарили мясо. Это была территория свободы от ужасающей всех войны, от той усталости, которую она во всех закрепила.
Проходя мимо одного из домов, к нам выбежала хозяйская собака. Она не лаяла на нас. Хотя, казалось бы, в этом её суть. Но она будто бы чувствовала, что мы спасители её дома. Она крутилась вокруг нас и хотела будто бы то ли поиграться, то ли подластиться. Я кинул кусочек сухого пайка, что оставался у меня. Собака в мгновение его съела. Я погладил её и она с благодарностью посмотрела на меня. А я посмотрел на командира. Он наблюдал за нами. И наши взгляды пересеклись.
Я его ни в чём не обвинял. Но мы оба чувствовали вину за произошедшее.
С тех пор, как я вернулся домой, многие меня спрашивают, убивал ли я на этой войне. Я говорю, конечно, что нет, ни один человек не погиб от моих рук. Но кровь с них мне так и не удалось отмыть.